читать дальше
С тех пор как Джим, лейтенант британского флота и наш добрый приятель,
стал служить в Английской пароходной компании, мы встречались с ним каждый
месяц и проводили вместе пару приятных вечеров. Молодость Джима прошла в
Норвегии, где он пристрастился к виски и абсенту, и когда выпивал, не мог
отказать себе в одном удовольствии: во всю мощь своего громового голоса он
распевал мелодичные скандинавские баллады, а потом пересказывал нам, о чем в
них поется.
Однажды вечером мы пришли к нему в каюту, чтобы проститься: на
следующий день его пароход отплывал в Сан-Франциско. Морская дисциплина --
дело серьезное: у себя в каюте Джим не мог, как бывало, горланить песни, и
мы решили провести время, рассказывая по очереди разные истории и
приключения из своей жизни, дружно приправляя каждый рассказ добрым глотком
спиртного. Было два часа ночи, когда все мы, кроме Джима, уже рассказали
свои истории, очередь была за ним, и мы потребовали его рассказа. Он
поудобнее устроился на диване, поставил на столик рядом с собой бутылочку
абсента, раскурил гаванскую сигару и начал свой рассказ:
-- Сегодня я не стану, как обычно, пересказывать вам северные баллады и
легенды. Я расскажу историю, случившуюся на самом деле. Это произошло со
мной накануне женитьбы. Как вам известно, два года тому назад я жил в
Норвегии. Моя мать была норвежкой, однако отец дал мне британское
подданство. Жену мою зовут Акселина, или Лина, как я ее называю, и если,
господа, вам доведется побывать в Кристиании, милости прошу ко мне, уж моя
жена сумеет вас принять.
Прежде всего нужно вам сказать, что у Лины были такие необыкновенные
дьявольские глаза, каких я больше ни у кого не встречал. Ей было шестнадцать
лет, и я влюбился в нее до безумия, однако к глазам ее я испытывал самую
ярую ненависть, на какую только способно человеческое сердце. Когда Лина
смотрела мне прямо в глаза, это выводило меня из себя, я чувствовал странное
беспокойство, и нервы мои напрягались до предела. Будто в мозг мне вонзили
целую коробку булавок. Они пронзали весь мой позвоночник, жуткий холод
леденил кровь у меня в жилах, по коже пробегали мурашки. Так бывает, когда
встаешь под ледяной душ или останавливаешься на краю бездонной пропасти,
слышишь визг стекла, по которому скребут железом, или видишь перед собой
лезвие ножа. Именно такое чувство охватывало меня, когда я смотрел в глаза
Лины. Я говорил об этом с несколькими знакомыми врачами, но они ничего не
смогли мне объяснить. Только улыбались и говорили, что не стоит так
волноваться, ничего серьезного нет, просто я очень впечатлителен, у меня
расшатаны нервы и еще всякий вздор в том же роде. Но самым ужасным было то,
что я совсем потерял голову от любви, я обожал ее с каким-то исступлением,
вопреки тому губительному действию, которое оказывали на меня ее глаза.
Будто ледяной озноб поражал мои нервы. Но это было еще не все, гораздо более
удивительным было другое. Когда Лина бывала чем-нибудь взволнована или ее
охватывало какое-то другое душевное или физическое возбуждение, в ее
зрачках, устремленных на меня, я видел некие образы, принимавшие неясные
формы маленьких зыбких теней, осененных светящимися точками. Да, именно
образы, эти незримые бесплотные субстанции, которые есть у каждого из нас
или, вернее, почти у каждого, поскольку немало найдется и таких, у кого в
голове вообще нет никаких мыслей и образов. Так вот, эти образы блуждали в
зрачках Лины, принимая какие-то невыразимые
формы. Я сказал -- тени, и именно это слово подходит здесь, пожалуй,
больше всего. Они возникали из самой глубины глаза, проходили через зрачок
и, дойдя до сетчатки, ярко вспыхивали, и в этот самый момент я чувствовал,
как клетки моего мозга отвечают на это болезненной дрожью, и у меня тоже
возникал некий образ.
Я бы, пожалуй, сравнил глаза Лины с этим иллюминатором. Через него я
вижу в сумерках, как рыбы, потревоженные светом моей лампы, ударяются своими
диковинными головами о массивное стекло, толщина и форма которого уродует их
расплывчатые силуэты. Каждый раз, когда я видел этот хоровод образов в ее
глазах, я говорил себе: "Черт возьми! Опять эти рыбы!" Только они каким-то
чудом вырывались из ее зрачков и устраивали себе гнезда в самых потаенных
уголках моего мозга.
Однако постойте-ка! Что же это я! Все толкую вам об этом чуде, а сам ни
слова не сказал, что за глаза у моей Лины и какая она красавица. У нее
белоснежная кожа, а черные волнистые волосы так восхитительно вьются
кольцами у нее на затылке, что никогда еще красота женщины не сводила меня с
ума так, как черный шелк этих волос. Верхняя губа у нее по-детски слегка
топырится, отчего рот почти всегда чуть приоткрыт. Губы такие алые, словно
она ест только клубнику и пьет только кровь или словно к ним прилила краска
самого жгучего стыда. Пожалуй, дело именно в этом, потому что, когда щеки
Лины вспыхивают, губы ее бледнеют. Под этими губами сверкают зубки такой
белизны, что, когда на них играет луч света, они озаряют все ее лицо. Для
меня было просто наслаждение смотреть, как Лина лакомится черешнями, и я бы
охотно отдал себя на растерзание ее прелестному ротику, если бы не эти
дьявольские глаза над ним. О, эти глаза! Как я уже сказал, Лина -- брюнетка,
у нее черные волосы, брови и ресницы. Если бы вы увидели ее спящей, я бы
спросил вас: "Как вы думаете, какого цвета у нее глаза?" Бьюсь об заклад,
что, обманутые цветом ее волос, бровей и ресниц, вы бы ответили -- черного.
Как бы не так! Конечно, у ее глаз был цвет, но ни один окулист в мире не
смог бы его определить и ни один художник не сумел бы его передать. Разрез
ее больших миндалевидных глаз был безупречным. Легкая синева под ними,
казалось, была тенью ее длинных ресниц. Пока, как видите, ничего необычного.
Это когда они были закрыты или опущены вниз. Но стоило им открыться, и
сверкающие зрачки наводили на меня ужас. Что бы мне ни говорили, а я готов
поклясться, что за этими зрачками обосновался сам Мефистофель. Ее глаза
переливались всем богатством красок и самыми причудливыми их сочетаниями.
Иногда они казались мне двумя огромными изумрудами в лучах светоносных
рубинов. Они метали зеленые и красные молнии, которые тут же начинали играть
всеми цветами радуги, переливались тысячью оттенков, словно мыльные пузыри,
и наконец становились одного цвета, но какого -- невозможно было определить.
А в середине трепетала точечка света, она горела каким-то дьявольским,
кошачьим огнем, отчего мне становилось жутко. И цвет, в который окрашивался
этот таинственный огонь, воплощал всю страсть, кипевшую у Лины в крови, ее
крайнюю взвинченность, внезапные переходы от раздражения к веселью и другие
прихотливые перемены ее настроения.
Постепенно я научился разбираться во множестве самых разных оттенков,
которыми блестели ее глаза. Ее сентиментальные переживания романтической
девушки были зеленого цвета, радость -- лилового, ревность -- желтого, а
страсть влюбленной женщины была алой. Действие этих глаз на меня было
губительным, они всецело завладели мной. Я ничего не мог с этим поделать, и
эта необъяснимая беспомощность глубоко унижала мое мужское достоинство. Я
ненавидел эти глаза, как ненавидят человека. Все мои попытки сопротивляться
были тщетны. Глаза Лины полностью подавляли меня. Я чувствовал, как они
терзают мне душу, как испепеляющий взор Люцифера превращает ее в прах.
Раздираемый любовью и яростью, я всякий раз не выдерживал и опускал глаза.
Нервы мои были напряжены до предела, и мозг бился в голове, словно майский
жук, залетевший в пылающую печь. Лина не замечала того пагубного действия,
которое оказывали на меня ее глаза. Вся Кристиания восхищалась их красотой,
и только на меня одного они производили такое ужасное впечатление, я один
был обречен стать их жертвой. Самолюбие мое было задето. Порой мне казалось,
что Лина злоупотребляет своей властью надо мной и ей доставляет удовольствие
унижать меня. Тогда мое мужское достоинство восставало, требуя возмездия.
Наставал мой черед наслаждаться ее мучениями. Я доводил ее до слез, требуя
жертв и всячески унижая ее. Но в глубине души я добивался другого, хоть и не
хотел себе в этом признаться. Да, за отчаянным бунтом против власти этих
ужасных зрачков крылась моя трусость: доводя Лину до слез, я заставлял ее
закрывать глаза, и тогда чувствовал себя свободным. Однако бедняжка даже не
подозревала, какое страшное оружие она имеет против меня. У доброй и
простодушной девушки было золотое сердце, она обожала меня и повиновалась
мне во всем. Но самым поразительным было то, что я любил ее именно за эти
прекрасные и столь ненавистные мне глаза. Хотя всякий раз я терпел
поражение, надежда не покидала меня, и я вновь и вновь бросал вызов этим
ужасным глазам. Сколько раз багровые молнии страсти обрушивались на мои
нервы, подобно залпу сотни орудий! Мое самолюбие не позволяло мне признаться
Лине, что я ее пленник.
Наши отношения, как это бывает в подобных случаях, должны были
закончиться чем-то одним: или я женюсь на Лине, или расстаюсь с ней
навсегда. Последнее было невозможно, и я должен был жениться. Но
неотвратимость этих глаз, огонь которых преследовал бы меня до конца моих
дней, отравляла мысль о будущей семейной жизни. Чем ближе подходило время
просить руки Лины у ее отца, богатого судовладельца, тем невыносимее
преследовали меня ее глаза, это было какое-то наваждение. Ночью в темноте
спальни их огонь вспыхивал вдруг горящими углями камина, я поднимал глаза к
потолку -- они были там, страшные и неотвратимые, смотрел на стену и
натыкался на них. Я закрывал глаза, но не мог от них избавиться, они словно
прирастали к моим векам, освещая их до последней прожилки своим
ослепительным светом. Наконец я засыпал совсем измученным, и глаза Лины
завладевали моими снами, они, словно сети, сжимали и душили мое сердце. Я
был в отчаянии. На что я только не решался. Однако то ли из самолюбия, то ли
из-за любви, то ли из-за высокого представления о долге, не знаю уж почему,
но только мне и в голову не приходило отказаться от Лины.
В тот день, когда я просил ее руки, Лина была сама не своя от счастья.
О, как сверкали ее глаза, каким дьявольским огнем! Я сжал ее в своих
объятиях, обезумев от любви. Целуя ее жаркие алые губы, я не выдержал и
закрыл глаза, едва не потеряв сознание.
-- Закрой глаза, Лина, дорогая, умоляю тебя! От изумления она открыла
их еще больше и, увидев, как я бледен и взволнован, в испуге схватила меня
за руки.
-- Что с тобой, Джим?.. Скажи мне. Боже правый!.. Тебе плохо? Ну,
говори же.
-- Нет... прости меня, ничего страшного...-- ответил я, стараясь не
смотреть на нее.
-- Неправда. Что с тобой?
Просто голова закружилась... Сейчас пройдет...
-- А почему я должна закрывать глаза? Ты не хочешь, чтобы я на тебя
смотрела, любимый?
Я ничего не ответил и, пересиливая страх, посмотрел на нее. О, они были
прямо передо мною, эти страшные глаза, обрушивали на меня ослепительный
фейерверк изумления, любви и тревоги. В замешательстве, я не знал, что ей
ответить. Это встревожило ее еще больше, она села ко мне на колени,
обхватила мою голову руками и заговорила горячо и страстно:
-- Нет, Джим, ты меня обманываешь. В последнее время с тобой что-то
происходит. Ты сделал что-нибудь дурное: только те, у кого тяжесть на душе,
боятся смотреть в глаза. Я все пойму по твоим глазам. Посмотри на меня, ну,
посмотри!
Я закрыл глаза и поцеловал ее.
-- Не целуй меня. Посмотри, посмотри мне в глаза!
-- О, ради всего святого, Лина, не мучай меня!
-- А почему ты на меня не смотришь? -- повторяла она, чуть не плача.
Сердце мое сжималось от жалости при виде ее страданий, но мне было г.
мучительно стыдно признаться ей во всей этой чертовщине.
-- Я не смотрю на тебя, потому что твои глаза убивают меня. Не знаю
почему, но я смертельно боюсь их и ничего не могу с собой поделать.
Больше мне нечего было сказать. Лина, рыдая, выбежала из комнаты, а я
отправился домой.
На следующий день, когда я снова пришел к ней, меня проводили в
спальню: утром у Лины началась ангина. Моя невеста лежала в постели, комната
была погружена во мрак. Как это меня обрадовало! Я подсел к кровати и
принялся с воодушевлением говорить о нашем будущем. Накануне вечером я
решил, что для нас будет лучше, если я расскажу ей о своих нелепых
страданиях. Быть может, вдвоем мы найдем какой-то выход... Например, черные
очки... Кто знает... Когда я рассказал Лине о своих мучениях, она помолчала
некоторое время, а потом сказала:
-- Какая чушь! Не бери в голову! -- и больше ни слова.
Лина оставалась в постели двадцать дней, и врачи меня к ней не пускали.
Когда Лина наконец встала, она тут же послала за мной. До нашей свадьбы
оставалось совсем немного времени, и друзья и родственники уже успели
подарить ей кучу подарков. Во время болезни ей принесли и ее свадебное -
платье, и она хотела, чтобы я все это посмотрел. Комната тонула в полумраке,
и я едва видел Лину. Она уселась на диван спиной к приоткрытому окну и
принялась показывать мне браслеты, перстни, ожерелья, платья, медальоны,
серьги и другие украшения. Тут же был и подарок отца, старого
судовладельца,-- небольшая прогулочная яхта. Не сама, разумеется, яхта, а
документы на владение ею. Были там и мои подарки, и подарок, который мне
приготовила Лина,-- небольшая шкатулка из горного хрусталя, выстланная
красным бархатом.
Лина, улыбаясь, протягивала мне подарки, а я, как галантный влюбленный,
целовал ей руки. Наконец, вся дрожа, она протянула мне шкатулку.
-- Поднеси к свету,-- сказала она.-- Это драгоценные камни, и нужно
оценить их блеск по достоинству.
И она приоткрыла окно. Я раскрыл шкатулку и похолодел от ужаса.
Вероятно, я смертельно побледнел. Мне стало не по себе. Я поднял голову и
увидел Лину. На меня неподвижно смотрели остекленевшие черные глаза. На ее
губах, словно налитых соком клубники, застыла нежная и чуть насмешливая
улыбка. Я вздрогнул и в отчаянии схватил Лину за руку. Что ты наделала,
несчастная? Это мой свадебный подарок,-- спокойно ответила она.
Лина была слепа. В ее глазницах, словно у пришельца из другого мира,
блестели стеклянные глаза, а непостижимые глаза моей Лины, которые столько
терзали меня, насмешливо и грозно смотрели на меня с неизменным своим
дьявольским выражением из глубины красной шкатулки.
Когда Джим закончил, никто не проронил ни слова, все были потрясены
услышанным. История и вправду леденила душу. Джим поднял бокал с абсентом и
залпом осушил его, затем обвел нас скучающим взглядом. Мои товарищи сидели в
глубокой задумчивости, один уставился в окно каюты, другой наблюдал за
лампой, которая мерно покачивалась вместе с кораблем. Вдруг Джим
саркастически расхохотался -- словно звон огромного бубна ворвался в наше
задумчивое молчание.
-- Ну и ну! С вами не соскучишься? Вы что же, в самом деле верите, что
нашлась бы женщина, способная на такую жертву? Да если бы ее взгляд был для
вас невыносим, знаете, что бы она сделала? Она бы вырвала ваши глаза, чтобы
вы не видели ее глаз. Нет, друзья мои, я вам рассказал сущую небылицу. А
теперь позвольте мне представить вам ее автора.
И он высоко поднял бутылку с абсентом, похожим на насыщенный раствор
изумрудов.
С тех пор как Джим, лейтенант британского флота и наш добрый приятель,
стал служить в Английской пароходной компании, мы встречались с ним каждый
месяц и проводили вместе пару приятных вечеров. Молодость Джима прошла в
Норвегии, где он пристрастился к виски и абсенту, и когда выпивал, не мог
отказать себе в одном удовольствии: во всю мощь своего громового голоса он
распевал мелодичные скандинавские баллады, а потом пересказывал нам, о чем в
них поется.
Однажды вечером мы пришли к нему в каюту, чтобы проститься: на
следующий день его пароход отплывал в Сан-Франциско. Морская дисциплина --
дело серьезное: у себя в каюте Джим не мог, как бывало, горланить песни, и
мы решили провести время, рассказывая по очереди разные истории и
приключения из своей жизни, дружно приправляя каждый рассказ добрым глотком
спиртного. Было два часа ночи, когда все мы, кроме Джима, уже рассказали
свои истории, очередь была за ним, и мы потребовали его рассказа. Он
поудобнее устроился на диване, поставил на столик рядом с собой бутылочку
абсента, раскурил гаванскую сигару и начал свой рассказ:
-- Сегодня я не стану, как обычно, пересказывать вам северные баллады и
легенды. Я расскажу историю, случившуюся на самом деле. Это произошло со
мной накануне женитьбы. Как вам известно, два года тому назад я жил в
Норвегии. Моя мать была норвежкой, однако отец дал мне британское
подданство. Жену мою зовут Акселина, или Лина, как я ее называю, и если,
господа, вам доведется побывать в Кристиании, милости прошу ко мне, уж моя
жена сумеет вас принять.
Прежде всего нужно вам сказать, что у Лины были такие необыкновенные
дьявольские глаза, каких я больше ни у кого не встречал. Ей было шестнадцать
лет, и я влюбился в нее до безумия, однако к глазам ее я испытывал самую
ярую ненависть, на какую только способно человеческое сердце. Когда Лина
смотрела мне прямо в глаза, это выводило меня из себя, я чувствовал странное
беспокойство, и нервы мои напрягались до предела. Будто в мозг мне вонзили
целую коробку булавок. Они пронзали весь мой позвоночник, жуткий холод
леденил кровь у меня в жилах, по коже пробегали мурашки. Так бывает, когда
встаешь под ледяной душ или останавливаешься на краю бездонной пропасти,
слышишь визг стекла, по которому скребут железом, или видишь перед собой
лезвие ножа. Именно такое чувство охватывало меня, когда я смотрел в глаза
Лины. Я говорил об этом с несколькими знакомыми врачами, но они ничего не
смогли мне объяснить. Только улыбались и говорили, что не стоит так
волноваться, ничего серьезного нет, просто я очень впечатлителен, у меня
расшатаны нервы и еще всякий вздор в том же роде. Но самым ужасным было то,
что я совсем потерял голову от любви, я обожал ее с каким-то исступлением,
вопреки тому губительному действию, которое оказывали на меня ее глаза.
Будто ледяной озноб поражал мои нервы. Но это было еще не все, гораздо более
удивительным было другое. Когда Лина бывала чем-нибудь взволнована или ее
охватывало какое-то другое душевное или физическое возбуждение, в ее
зрачках, устремленных на меня, я видел некие образы, принимавшие неясные
формы маленьких зыбких теней, осененных светящимися точками. Да, именно
образы, эти незримые бесплотные субстанции, которые есть у каждого из нас
или, вернее, почти у каждого, поскольку немало найдется и таких, у кого в
голове вообще нет никаких мыслей и образов. Так вот, эти образы блуждали в
зрачках Лины, принимая какие-то невыразимые
формы. Я сказал -- тени, и именно это слово подходит здесь, пожалуй,
больше всего. Они возникали из самой глубины глаза, проходили через зрачок
и, дойдя до сетчатки, ярко вспыхивали, и в этот самый момент я чувствовал,
как клетки моего мозга отвечают на это болезненной дрожью, и у меня тоже
возникал некий образ.
Я бы, пожалуй, сравнил глаза Лины с этим иллюминатором. Через него я
вижу в сумерках, как рыбы, потревоженные светом моей лампы, ударяются своими
диковинными головами о массивное стекло, толщина и форма которого уродует их
расплывчатые силуэты. Каждый раз, когда я видел этот хоровод образов в ее
глазах, я говорил себе: "Черт возьми! Опять эти рыбы!" Только они каким-то
чудом вырывались из ее зрачков и устраивали себе гнезда в самых потаенных
уголках моего мозга.
Однако постойте-ка! Что же это я! Все толкую вам об этом чуде, а сам ни
слова не сказал, что за глаза у моей Лины и какая она красавица. У нее
белоснежная кожа, а черные волнистые волосы так восхитительно вьются
кольцами у нее на затылке, что никогда еще красота женщины не сводила меня с
ума так, как черный шелк этих волос. Верхняя губа у нее по-детски слегка
топырится, отчего рот почти всегда чуть приоткрыт. Губы такие алые, словно
она ест только клубнику и пьет только кровь или словно к ним прилила краска
самого жгучего стыда. Пожалуй, дело именно в этом, потому что, когда щеки
Лины вспыхивают, губы ее бледнеют. Под этими губами сверкают зубки такой
белизны, что, когда на них играет луч света, они озаряют все ее лицо. Для
меня было просто наслаждение смотреть, как Лина лакомится черешнями, и я бы
охотно отдал себя на растерзание ее прелестному ротику, если бы не эти
дьявольские глаза над ним. О, эти глаза! Как я уже сказал, Лина -- брюнетка,
у нее черные волосы, брови и ресницы. Если бы вы увидели ее спящей, я бы
спросил вас: "Как вы думаете, какого цвета у нее глаза?" Бьюсь об заклад,
что, обманутые цветом ее волос, бровей и ресниц, вы бы ответили -- черного.
Как бы не так! Конечно, у ее глаз был цвет, но ни один окулист в мире не
смог бы его определить и ни один художник не сумел бы его передать. Разрез
ее больших миндалевидных глаз был безупречным. Легкая синева под ними,
казалось, была тенью ее длинных ресниц. Пока, как видите, ничего необычного.
Это когда они были закрыты или опущены вниз. Но стоило им открыться, и
сверкающие зрачки наводили на меня ужас. Что бы мне ни говорили, а я готов
поклясться, что за этими зрачками обосновался сам Мефистофель. Ее глаза
переливались всем богатством красок и самыми причудливыми их сочетаниями.
Иногда они казались мне двумя огромными изумрудами в лучах светоносных
рубинов. Они метали зеленые и красные молнии, которые тут же начинали играть
всеми цветами радуги, переливались тысячью оттенков, словно мыльные пузыри,
и наконец становились одного цвета, но какого -- невозможно было определить.
А в середине трепетала точечка света, она горела каким-то дьявольским,
кошачьим огнем, отчего мне становилось жутко. И цвет, в который окрашивался
этот таинственный огонь, воплощал всю страсть, кипевшую у Лины в крови, ее
крайнюю взвинченность, внезапные переходы от раздражения к веселью и другие
прихотливые перемены ее настроения.
Постепенно я научился разбираться во множестве самых разных оттенков,
которыми блестели ее глаза. Ее сентиментальные переживания романтической
девушки были зеленого цвета, радость -- лилового, ревность -- желтого, а
страсть влюбленной женщины была алой. Действие этих глаз на меня было
губительным, они всецело завладели мной. Я ничего не мог с этим поделать, и
эта необъяснимая беспомощность глубоко унижала мое мужское достоинство. Я
ненавидел эти глаза, как ненавидят человека. Все мои попытки сопротивляться
были тщетны. Глаза Лины полностью подавляли меня. Я чувствовал, как они
терзают мне душу, как испепеляющий взор Люцифера превращает ее в прах.
Раздираемый любовью и яростью, я всякий раз не выдерживал и опускал глаза.
Нервы мои были напряжены до предела, и мозг бился в голове, словно майский
жук, залетевший в пылающую печь. Лина не замечала того пагубного действия,
которое оказывали на меня ее глаза. Вся Кристиания восхищалась их красотой,
и только на меня одного они производили такое ужасное впечатление, я один
был обречен стать их жертвой. Самолюбие мое было задето. Порой мне казалось,
что Лина злоупотребляет своей властью надо мной и ей доставляет удовольствие
унижать меня. Тогда мое мужское достоинство восставало, требуя возмездия.
Наставал мой черед наслаждаться ее мучениями. Я доводил ее до слез, требуя
жертв и всячески унижая ее. Но в глубине души я добивался другого, хоть и не
хотел себе в этом признаться. Да, за отчаянным бунтом против власти этих
ужасных зрачков крылась моя трусость: доводя Лину до слез, я заставлял ее
закрывать глаза, и тогда чувствовал себя свободным. Однако бедняжка даже не
подозревала, какое страшное оружие она имеет против меня. У доброй и
простодушной девушки было золотое сердце, она обожала меня и повиновалась
мне во всем. Но самым поразительным было то, что я любил ее именно за эти
прекрасные и столь ненавистные мне глаза. Хотя всякий раз я терпел
поражение, надежда не покидала меня, и я вновь и вновь бросал вызов этим
ужасным глазам. Сколько раз багровые молнии страсти обрушивались на мои
нервы, подобно залпу сотни орудий! Мое самолюбие не позволяло мне признаться
Лине, что я ее пленник.
Наши отношения, как это бывает в подобных случаях, должны были
закончиться чем-то одним: или я женюсь на Лине, или расстаюсь с ней
навсегда. Последнее было невозможно, и я должен был жениться. Но
неотвратимость этих глаз, огонь которых преследовал бы меня до конца моих
дней, отравляла мысль о будущей семейной жизни. Чем ближе подходило время
просить руки Лины у ее отца, богатого судовладельца, тем невыносимее
преследовали меня ее глаза, это было какое-то наваждение. Ночью в темноте
спальни их огонь вспыхивал вдруг горящими углями камина, я поднимал глаза к
потолку -- они были там, страшные и неотвратимые, смотрел на стену и
натыкался на них. Я закрывал глаза, но не мог от них избавиться, они словно
прирастали к моим векам, освещая их до последней прожилки своим
ослепительным светом. Наконец я засыпал совсем измученным, и глаза Лины
завладевали моими снами, они, словно сети, сжимали и душили мое сердце. Я
был в отчаянии. На что я только не решался. Однако то ли из самолюбия, то ли
из-за любви, то ли из-за высокого представления о долге, не знаю уж почему,
но только мне и в голову не приходило отказаться от Лины.
В тот день, когда я просил ее руки, Лина была сама не своя от счастья.
О, как сверкали ее глаза, каким дьявольским огнем! Я сжал ее в своих
объятиях, обезумев от любви. Целуя ее жаркие алые губы, я не выдержал и
закрыл глаза, едва не потеряв сознание.
-- Закрой глаза, Лина, дорогая, умоляю тебя! От изумления она открыла
их еще больше и, увидев, как я бледен и взволнован, в испуге схватила меня
за руки.
-- Что с тобой, Джим?.. Скажи мне. Боже правый!.. Тебе плохо? Ну,
говори же.
-- Нет... прости меня, ничего страшного...-- ответил я, стараясь не
смотреть на нее.
-- Неправда. Что с тобой?
Просто голова закружилась... Сейчас пройдет...
-- А почему я должна закрывать глаза? Ты не хочешь, чтобы я на тебя
смотрела, любимый?
Я ничего не ответил и, пересиливая страх, посмотрел на нее. О, они были
прямо передо мною, эти страшные глаза, обрушивали на меня ослепительный
фейерверк изумления, любви и тревоги. В замешательстве, я не знал, что ей
ответить. Это встревожило ее еще больше, она села ко мне на колени,
обхватила мою голову руками и заговорила горячо и страстно:
-- Нет, Джим, ты меня обманываешь. В последнее время с тобой что-то
происходит. Ты сделал что-нибудь дурное: только те, у кого тяжесть на душе,
боятся смотреть в глаза. Я все пойму по твоим глазам. Посмотри на меня, ну,
посмотри!
Я закрыл глаза и поцеловал ее.
-- Не целуй меня. Посмотри, посмотри мне в глаза!
-- О, ради всего святого, Лина, не мучай меня!
-- А почему ты на меня не смотришь? -- повторяла она, чуть не плача.
Сердце мое сжималось от жалости при виде ее страданий, но мне было г.
мучительно стыдно признаться ей во всей этой чертовщине.
-- Я не смотрю на тебя, потому что твои глаза убивают меня. Не знаю
почему, но я смертельно боюсь их и ничего не могу с собой поделать.
Больше мне нечего было сказать. Лина, рыдая, выбежала из комнаты, а я
отправился домой.
На следующий день, когда я снова пришел к ней, меня проводили в
спальню: утром у Лины началась ангина. Моя невеста лежала в постели, комната
была погружена во мрак. Как это меня обрадовало! Я подсел к кровати и
принялся с воодушевлением говорить о нашем будущем. Накануне вечером я
решил, что для нас будет лучше, если я расскажу ей о своих нелепых
страданиях. Быть может, вдвоем мы найдем какой-то выход... Например, черные
очки... Кто знает... Когда я рассказал Лине о своих мучениях, она помолчала
некоторое время, а потом сказала:
-- Какая чушь! Не бери в голову! -- и больше ни слова.
Лина оставалась в постели двадцать дней, и врачи меня к ней не пускали.
Когда Лина наконец встала, она тут же послала за мной. До нашей свадьбы
оставалось совсем немного времени, и друзья и родственники уже успели
подарить ей кучу подарков. Во время болезни ей принесли и ее свадебное -
платье, и она хотела, чтобы я все это посмотрел. Комната тонула в полумраке,
и я едва видел Лину. Она уселась на диван спиной к приоткрытому окну и
принялась показывать мне браслеты, перстни, ожерелья, платья, медальоны,
серьги и другие украшения. Тут же был и подарок отца, старого
судовладельца,-- небольшая прогулочная яхта. Не сама, разумеется, яхта, а
документы на владение ею. Были там и мои подарки, и подарок, который мне
приготовила Лина,-- небольшая шкатулка из горного хрусталя, выстланная
красным бархатом.
Лина, улыбаясь, протягивала мне подарки, а я, как галантный влюбленный,
целовал ей руки. Наконец, вся дрожа, она протянула мне шкатулку.
-- Поднеси к свету,-- сказала она.-- Это драгоценные камни, и нужно
оценить их блеск по достоинству.
И она приоткрыла окно. Я раскрыл шкатулку и похолодел от ужаса.
Вероятно, я смертельно побледнел. Мне стало не по себе. Я поднял голову и
увидел Лину. На меня неподвижно смотрели остекленевшие черные глаза. На ее
губах, словно налитых соком клубники, застыла нежная и чуть насмешливая
улыбка. Я вздрогнул и в отчаянии схватил Лину за руку. Что ты наделала,
несчастная? Это мой свадебный подарок,-- спокойно ответила она.
Лина была слепа. В ее глазницах, словно у пришельца из другого мира,
блестели стеклянные глаза, а непостижимые глаза моей Лины, которые столько
терзали меня, насмешливо и грозно смотрели на меня с неизменным своим
дьявольским выражением из глубины красной шкатулки.
Когда Джим закончил, никто не проронил ни слова, все были потрясены
услышанным. История и вправду леденила душу. Джим поднял бокал с абсентом и
залпом осушил его, затем обвел нас скучающим взглядом. Мои товарищи сидели в
глубокой задумчивости, один уставился в окно каюты, другой наблюдал за
лампой, которая мерно покачивалась вместе с кораблем. Вдруг Джим
саркастически расхохотался -- словно звон огромного бубна ворвался в наше
задумчивое молчание.
-- Ну и ну! С вами не соскучишься? Вы что же, в самом деле верите, что
нашлась бы женщина, способная на такую жертву? Да если бы ее взгляд был для
вас невыносим, знаете, что бы она сделала? Она бы вырвала ваши глаза, чтобы
вы не видели ее глаз. Нет, друзья мои, я вам рассказал сущую небылицу. А
теперь позвольте мне представить вам ее автора.
И он высоко поднял бутылку с абсентом, похожим на насыщенный раствор
изумрудов.